Есть ли на Руси кто-нибудь (из читающих книги), кто не слыхивал о том, что писатель граф Л. Толстой за свои гениальные произведения, в которых содержалась критика церкви, ее служителей и самодержавия был предан анафеме?
В последний раз про анафему автор этих строк вычитал зайдя на сайт Российско-армянского информационного агентства, выложившего 09.08.2015 на свой сайт материал, в котором говорилось, что вскоре после кончины п сателя два армянских священника в Петербурге втайне от всех отслужили заупокойную службу о новопреставленном. Сделано это было, прямо скажем, вопреки давно – четко и ясно – выраженной воле покойного, и об этом армяно-григорианские священнослужители не могли не знать, но сделали это, судя по всему, из милосердия к заблудшей овце. Сам же граф требовал, чтобы на его похоронах не было ни попов, ни икон, чтобы гроб был без креста, а тело его как можно скорее предали земле, как нечто, вызывающее гадливость и стесняющее нормальную жизнь окружающих.
Отпевали графа, судя по всему, и еще раз – по просьбе его вдовы, не знавшей, что одну заупокойную, против которой так резко выступал ее муж, о нем уже отслужили.
Еще в 1901 году, сразу же после отлучения Толстого от церкви, Софья Андреевна напомнила читателям (в своем письме к митрополиту Антонию), что если пожелает, то найдет священника либо порядочного, либо подкупленного за деньги, который согласится совершить обряд отпевания над могилой.
«Прогрессивная» общественность восприняла решение Синода с «гневом и возмущением», переходящим в восторг: она рада была громкому скандалу и возможности в очередной раз возмутиться произволом царских сатрапов-мракобесов – церковных и светских. Даже такой консерватор как В.В. Розанов не преминул кинуть в Синод камушек, фактически обвинив – весьма изящно и тонко – его членов в маловерии, лицемерии и «ангажированности».
Об анафеме великому художнику и ее последствиях говорилось и в одноименном рассказе А. Куприна. Главный герой рассказа – диакон, поющий ее, читавший перед тем со слезами на глазах «Казаков» дома, решительно порывает с верой и церковью. В хрущевские времена (в 1961 году), когда возобновились неистовые гонения на церковь, по этому рассказу был снят одноименный короткометражный фильм. По всему выходило, что даже с того света их сиятельство вместе с идейными коммунистами продолжало активно бороться с «идеализмом и поповщиной». Не обходились без упоминания «анафемы» и на уроках литературы и истории в советских школах.
«Анафема!» Как много в этом звуке для сердца либерального (и советского) слилось!»
Не исключено, что для тех, кто чуть ли не с молоком матери всосал в себя эту информацию, станет большим сюрпризом то, что никакой анафеме Синод графа Толстого не предавал. И юридически даже не «отлучал от церкви», хотя в исконном смысле анафема и есть отлучение, только весьма жесткое. Но и оно оставляет отлученному возможность покаяться и вернуться в лоно церкви. И предавать анафеме может не каждый церковный чин по своему вольному произволению, а некий высший церковный орган, коим был во времена Толстого Священный Синод.
Так что в случае с Куприным остается гадать, то ли это было с его стороны вопиющее и переходящее все границы невежество, то ли сознательная ложь, сказанная «для красоты слога».
Насколько справедливо было решение Синода? Прежде чем ответить себе на этот вопрос, нелишне было бы напомнить, что говорили об учении Толстого близкие ему по духу людям, а также то, что говорил он о своем учении сам.
Из письма от 17 – 18 декабря 1886 года шефа-редактора и лондонского «менеджера» Толстого, ведавшего публикациями графа за рубежом, В.Г. Черткова: «Я получил письмо от матери — холодное, жесткое и фанатическое... Говоря о вас, мать пишет: “Я глубоко убеждена и вижу из Евангелия, что всякий, не признающий воскресшего Спасителя, пропитан этим духом (духом Антихриста) и, так как из одного источника не может течь сладкая и горькая вода, я не могу признать здравым учение, исходящее из подобного источника...»
Здесь надобно сказать, что мать Черткова, бывшего, по мнению супруги писателя Софьи Андреевны, «злым гением» Льва Николаевича, Елизавета Ивановна (1832 – 1922), не была православным человеком, а являлась активным членом секты т. наз. «пашковцев», развивших в свое время бурную миссионерскую деятельность.
А это дневниковая запись супруги писателя Софьи Андреевны от 25 ноября 1902, сделанная по поводу сочинения своего мужа «Разрушение ада и восстановление его», написанного спустя год после известного решения Священного Синода № 557: «Это сочинение пропитано истинно дьявольским духом отрицания, злобы, глумления надо всем на свете, начиная с Церкви. Те же якобы христианские мысли, которые Л.Н. вкладывает в эти отрицательные разговоры чертей, облечены в такие грубые, циничные формы, что во мне от этого чтения поднялось болезненное негодование; меня всю бросило в жар, мне хотелось кричать, плакать, хотелось протянуть перед собой руки, защищаясь от дьявольского наваждения.
И я горячо, с волнением высказала свое негодование. Если мысли, вложенные в эту легенду, справедливы, то к чему нужно было нарядиться в дьяволов, с ушами, хвостами и черными телами? < > А дети – Саша, еще неразумная, и Маша, мне чуждая – вторили адским смехом злорадствующему смеху их отца, когда он кончил читать свою чертовскую легенду, а мне хотелось рыдать...».
А теперь предоставим слово самому графу, религиозные воззрения которого были изложены им в сочинениях «Исповедь» (1878 – 1882), «Критика догматического богословия» (1880), «Краткое изложение Евангелия» (1881), «В чем моя вера?» (1884) и романе «Воскресение» (1899).
Начнем издалека. 1855. 4 марта. «…Нынче я причащался. Вчера разговор о божест[венном] и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. — Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле".
Через четыре года – в конце апреля – начале мая 1859 года – он отпишет своей тетушке – камер-фрейлине при дворе Александра II графине А. Толстой, которую называл «бабушкой» что не нашел в Евангелии «ни Бога, ни искупителя, ни таинств, ничего; а искал всеми, всеми, всеми силами души, и плакал, и мучился, и ничего не желал, кроме истины…»
Процесс создания новой религии шел на всех парах. И тут надобно сделать небольшой экскурс в базовые идеи графа, на основании которых он создавал свою революционную систему.
Граф мыслил предельно конкретно, любил предметную наглядность и исходил из эмпирического опыта.
- Чудес не бывает, потому что в жизни мы их не наблюдаем.
Воскрешение покойников – наглая ложь. Где такое видано?
Благодатный огонь – это поповское жульничество (в отличие от электричества). Следственно, никаких чудес не может быть, потому что их не может быт никогда. Тут граф, сам того не ведая, уподоблялся известному чеховскому герою – соседу некоего ученого человека.
- Никакого Христа не было. Был проповедник Иисус, учивший людей добру. «Как это возможно, чтобы покойник воскресал да еще и возносился на небеса?» Больше того: никаких чудес в Евангелии нет, а «Христа» придумал апостол Павел. В качестве примера «вопиющей несуразности граф приводит положения о том, что «1) Христос очистил нас; 2) искупил нас; 3) примирил нас с богом; 4) освободил нас от рабства греху: 5) установил новый завет с богом; 6) усыновил нас богу; 7) дал нам средства быть святыми; 8) приобрел нам жизнь вечную. Оказывается, что 8 выгод нам дал Христос своей жертвой, но выгоды эти — все воображаемые, и никто их никогда не видал и не увидит. Вроде того фокусника, который мотал бесконечные волоса богородицы, никому не видимые. Мы все после Христа стали чистые, святые, не рабы грехов, вечные и т. д. Так уверяют отцы, и я должен верить в этом случае не тому, что они мне говорят о невидимом, но обо мне самом, несмотря на то, что я отлично знаю, что это всё неправда. И как всегда, то, чего нет и быть не может, разъясняется весьма просто. О законе нравственном Христа — на одной страничке, так, между делом, а об естествах, об исхождении духа и теперь об искуплении конца нет речам, — о том, чего не было и не может быть».
Думается, советские антирелигиозники, изобретшие аргумент «наши космонавты летали, а никакого бога не видели», имели своим предтечей их сиятельство.
- Мария никак не могла зачать непорочно, ибо сие противоречит всему человеческому опыту. В результате граф ополчился и на Богородицу, доходя порой до экстаза. Странно, если никакой Богородицы не было, а была всего лишь некая добрая женщина – мать проповедника Иисуса, то какие недобрые чувства могла она пробуждать в графе? Не приходило же ему в голову хулить фею-волшебницу из «Золушки»?
«Догмат непорочного зачатия богородицы — нужен он или нет? Что от него произошло? Злоба, ругательства, насмешки. А польза была? Никакой» — заключает граф-самоучка.
Делать полезность критерием истинности – до такого нужно додуматься! Не всяк на то горазд.
Нет, недаром же говорили, что их сиятельство – сущий бесноватый.
- Церковные Таинства и пение – это колдовство, точнее эффективный способ гипнотического влияния не людей, воздействие на их «внешние чувства, произведение умиления, восторга, экстаза».
Графу «стало совершенно ясно, что «все наше православие есть колдовство от страха. И корень всего — вера в чудесное».
- «1 никак не может быть равно 3», а посему догмат о существовании Святой Троицы – вздор. «Положим, утверждалось бы, что бог живет на Олимпе, что он золотой, что бога нет, что богов 14, что бог имеет детей или сына. Всё это странные, дикие утверждения, но с каждым из них связывается понятие; с тем же, что бог 1 и 3, никакого понятия не может быть связано. И потому, какой бы авторитет ни утверждал этого, не только все живые и мертвые патриархи александрийские и антиохийские, но если бы с неба неперестающий голос взывал бы ко мне: Я — один и три, я бы остался в том же положении не неверия — тут верить не во что, — а недоумения».
Приводится аргумент и вовсе «демократический», основанный на «мнении народном»: «В народе я не встречал понятия о троице. Из ста человек из народа, мужчин и женщин, не более как три сумеют назвать лица троицы и не более как тридцать скажут, что есть троица, но не сумеют назвать лиц и включат в нее Николая Чудотворца и богородицу…».
С таким же успехом можно сказать, что тригонометрии не существует, а если она и существует, то как ученая блажь, поскольку мужик о ней и не слыхивал.
- Гениальный писатель никак не мог взять в толк, что арифметика – это одно, а жизнь – другое, нечто более сложное и мудреное. То, что три взаимодействующих между собой элемента могут составить единое органичное целое, как составляют его, например, три слившиеся в одну капли воды, в голову ему не приходило, хотя сползающие по стеклу капли дождя он наверняка в своей долгой жизни наблюдал.
- В основе учения яснополянского барина, мыслившего исключительно художественными образами, но свято уверовавшего с свой светлый и четкий и рациональный «разум», лежала неколебимая убежденность в том, что «если я, граф Толстой, не могу чего-то понять своим умом, значит это противно человеческому разуму». «Если возможна Троица, непорочное зачатие, искупление рода человеческого кровью Христа, то всё возможно, и требования разума не обязательны», – умозаключало их сиятельство. Оставалось ответить на вопрос, был ли граф умным человеком.
В сущности, любой аргумент против выдвигаемый графом резонов был слаб и несостоятелен. В сухом остатке всегда и во всем правым оставался Толстой, а потому спорить с ним было попросту невозможно да и бессмысленно.
Таким образом, основные догматы христианства были отвергнуты или подверглись глубочайшему «реформированию», в результате чего вместо учения Христа народу предлагалось учение графа. Если вспомнить, что приставка «анти» означает в своем первозданном смысле «вместо», то Толстого и впрямь можно было квалифицировать как антихриста. Что и делалось.
Возможно, именно за это Ленин и назвал графа «мыслителем и проповедником». Впрочем, добавлял Ильич, «борьба с казенной церковью совмещалась с проповедью новой, очищенной религии, то есть нового, очищенного, утонченного яда для угнетенных масс», что шло явно не в плюс графу.
Под все свои, казавшиеся ему неопровержимыми построения, граф подводил идейно-политическую и материально-техническую базу: «И божество Иисуса, и Святой Дух, и Троица, и Дева Богородица, и все дикие обряды, потому называемые таинствами, что они не имеют смысла и никому ненужны, исключая таинства священства, нужного для попов, чтобы собирать яйца».
Это так похоже на сегодняшние интуиции самодеятельных богословов: «Бога нет, потому что попы на мерседесах разъезжают».
После всего сказанного графом становятся понятными и не требующими дополнительной аргументации слова св. Иоанна Кронштадтского о Толстом: «Еретик, превзошедший всех еретиков».
Всему, однако, положены пределы. В Определении Синода № 557 от 24 февраля 1901 года говорилось: «В своих сочинениях и письмах, в множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного живаго Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковию православною.
Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем пред всею Церковию к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, в конце дней своих, остаётся без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею.
Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2:25). Молимтися, милосердый Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь».
Вот и вся «анафема».
Никаких вечных проклятий. Обильно сдобренная горечью констатация факта отпадения графа от православной церкви.
А Толстой, казалось, только и ждал своего «отлучения», чтобы закатить очередной скандал. Ждали скандала и за рубежом. В письме своем письме Синоду, тот попрекал церковников в несоблюдении неких юридических формальностей. За которыми, по его мнению, должна была последовать чаемая им, видимо, анафема, и в свойственной ему склочной манере принялся «обличать» православие и церковь. Красной нитью в его письме проходило: «Множество людей думает точно так же, как Лев Толстой, но их от церкви не отлучают. А меня – отлучают! Безобразие!». Читать это смешно, поскольку сам граф признал справедливость определения Синода, лишний раз подчеркнув, что добровольно и по твердому убеждению, порвал с православной церковью.
«Ответ Синоду» перепечатали все английские газеты. В Германии же публикация этого письма была запрещена. «Как хорошо, что в Германии запретили ответ Синоду, – писал граф своего наперснику Черткову. – Мы часто заблуждаемся, становясь в положение угнетенных. Они, враги не наши, а истины, — доживают последние дни, и они жалки, а не мы, если мы только умеем понять свое положение и помнить того хозяина, которому служим».
Имя своего Хозяина граф, правда, не упомянул.
В заключение, как водится, он потребовал от всех покаяния, а в случае, если вдруг у священников обнаружатся остатки совести, — снятия с себя священнического сана. Граф неистовствовал. Похоже, он находился в состоянии, именуемом у православных исступлением. Однако чаемого им международного скандала не вышло. Мир, понявший, с кем имеет дело, ответил графу гробовым молчанием.
… Вскоре после лютой смерти Толстого, Ясную Поляну посетил будущий знаменитый советский филолог Б. Томашевский. Он пытался расспрашивать о графе местных крестьян, но те в ответ упорно рассказывали не о нем, а о Софье Андреевне. Когда же гость задал прямой вопрос, один крестьянин ответил: «Да что о нем вспоминать! Мусорный был старик».
