Автор:
Борис Куркин.
«Такова уж моя судьба: бороться со всякой торжествующей властью»
(В. Короленко)
«Опасайтесь своих желаний: они могут сбыться!»
(Мудрость жизни)
25 декабря в голоде и нищете наступивших после чаемой им социальной революции скончался известный русский писатель, беззаветный борец с самодержавием и одна из икон российского либерализма
Введение
Он был дюжинный писатель и человек еще более дюжинного ума – «типичный представитель». В данном случае – русской либеральной интеллигенции.
Его почитали как классика, несмотря на то, что он жил и писал во времена Тургенева, Толстого, Чехова.
Слава его была огромна, авторитет – почти непререкаем.
Его называли «гигантом», «совестью народа» (словосочетание «совесть нации» было запущено в оборот гораздо позднее).
Горький читал его своим учителем и наставником.
Ленин – «прогрессивным писателем». Но не только. Когда Ильич в своем письме к Горькому говорил, что интеллигенция – это «не мозг нации, а г…», он имел в виду – помимо прочих «интеллигентиков» – и нашего героя как автора брошюры «Война, отечество и человечество (Письма о вопросах нашего времени)». «Какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистской войны, прикрытая слащавыми фразами!» – привычно истерил и бесновался бывший присяжный поверенный, замечая попутно, что это еще лучший из «околокадетских, почти меньшевик», «жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками!»
Сотрудники Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС выдали нашему герою такую характеристику: «Известный прогрессивный русский писатель и публицист. В своих произведениях, особенно позднего периода, рисует тяжелую жизнь людей подневольного труда, обличает пережитки феодально-крепостнических порядков в России».
В 1918 году, коротая время в тюремной камере, о его творчестве напишет пани-фрау-товарищ Р. Люксембург, отметив, что «при всем его отвращении к шовинизму, он был насквозь русский писатель и, быть может, самый национальный среди великих прозаиков русской литературы. К обычным явлениям старой царской России принадлежали — наряду с пьянством, неграмотностью и дефицитом бюджета — хронические голодовки». И он, «как и Толстой, стал во главе прогрессивной интеллигенции и посвятил этому делу не только свое перо, но и все свои силы».
«Кошмар русского самодержавия и русской дикости вызывал в душе его протест, но протестом были прежде всего алмазные слезы печали об обиженных», – скажет о нем любитель красного словца «пошляк с претензией» нарком А. Луначарский.
«Короленко очень много страдал, очень много сострадал», – констатировал он.
Тут нарком выразился вполне в тон известному персонажу из Ф. Достоевского. Помнится, один из его героев – незабвенный капитан Лебядкин – написал стихотворение «Светлая личность». Начиналось оно так:
Он незнатной был породы,
Он возрос среди народа,
Но гонимый местью царской,
Злобной завистью боярской,
Он обрек себя страданью,
Казням, пыткам, истязанью,
И пошел вещать народу
Братство, равенство, свободу.
Сказать о нашем герое, что он подвергался «казням, пыткам, истязанью», было бы явным преувеличением. Но в целом все верно.
По Горькому, «всю жизнь, трудным путем героя, он шел встречу дню, и неисчислимо все, сделанное им для того, чтоб ускорить рассвет этого дня». Писано сие было в 1923 году, когда уже можно было подводить итоги трудов и дней не только нашего героя, но и ему подобных, равно как и всех прочих.
Свое политическое credo наш герой определял так: «Я — не социал-демократ и не социалист-революционер. Я беспартийный писатель, мечтающий о праве и свободе для всех граждан отечества, партизан права и свободы — с общесоциалистическим направлением мысли».
Он был крещен в православии, но назвать его верующим нельзя. Символ своей веры он изложил так: «Себя далеко не могу считать человеком религиозным. Но у меня навсегда осталось религиозное отношение к свободе чужого убеждения и чужой веры».
Нынче его читают лишь по долгу службы, т.е. те, кто пишет о нем статьи и диссертации. Таковых нынче немного.
Последние напоминания о нем пришлись на времена «перестройки», когда на свет Божий были извлечены его инвективы большевизму.
До 1917 года Владимир Галактионович был идолом, которому поклонялись представители «освободительного движения» – либеральной, включая т.наз. «народопоклонников», и особенно еврейской интеллигенции.
Он был знатный юдофил и внес в русскую литературу свою ноту в освещение «еврейского вопроса». Как отмечает в сетевом журнале «Заметки по еврейской истории» А. Мучник, если Некрасов в стихотворении «Современники» (1875) высмеивает еврейских банкиров, которые приобрели бриллианты, собрали состояние, превратились в балетоманов и даже приобрели дворянские титулы, но не смогли избавиться от еврейского акцента Если Салтыков-Щедрин в «Тяжелом годе» (1874) изображает лицемерный патриотизм крестившегося еврея, то к концу века Короленко и Горький, а также прочие писатели либерального и демократического лагеря обратились к гораздо более привлекательному изображению евреев, видя в них не столько угнетателей, сколько жертв капитализма и самодержавия.
Биография
… Он родился в 1853 г. в Житомире, главном городе Волыни, в то время наполовину польском. Родным языком его был польский, на котором он начал разговаривать и читать раньше, чем по-русски. Однако, после польского бунта 1863 г. семье пришлось сделать окончательный выбор, и они стали русскими.
В 1870 г. Короленко уезжает в Петербург и становится студентом Санкт-Петербургского практического технологического института Императора Николая. В силу финансовых затруднений он бросает институт и в 1874 году поступает на казенный кошт в Петровскую земледельческую академию в Москве. Закончить ее ему не удается – через два года его исключают из академии «за политику» и высылают под надзор полиции в Кронштадт.
Через год он возвращается в Петербург и поступает на сей раз уже в Горный институт. Судя по всему, ему было все равно, где и на кого учиться. Все «вузы», в которых он учился были «престижные» (других, впрочем, в Императорской России и не было).
Но из Горного его тоже выгоняют (вновь «за политику») и высылают в Вятскую губернию. За самовольную отлучку нашего студиозуса препровождают сначала в местный острог, а затем в Вышневолоцкий, а после последовательного пребывания в нескольких пересыльных тюрьмах – в Пермь, в качестве ссыльного.
Там Короленко вновь проявляет свой польский гонор и бунтарский норов, отказываясь, от индивидуальной присяги новому государю Александру III. За это его ссылают в Якутию в Амгу-Слободу – старинное русское поселение. Шесть лет пребывания близ Северного полярного круга укротили по видимости бунташный дух вольнодумца, и он перешел к иной, более безопасной стратегии.
«Самодержавие, — наставлял Короленко Горького, — больной, но крепкий зуб, корень его ветвист и врос глубоко, нашему поколению этот зуб не вырвать, — мы должны сначала раскачать его, а на это требуется не один десяток лет легальной работы». И надо же было такому случиться, что рухнуло самодержавие куда скорее прогнозируемого им срока.
«Тяжелое время! — говорил он Горькому. — Растет что-то странное, разлагающее людей. Настроение молодежи я плохо понимаю, мне кажется, что среди нее возрождается нигилизм и явились какие-то карьеристы-социалисты. Губит Россию самодержавие, а сил, которые могли бы сменить его, — не видно!»
Православную монархию Короленко ненавидел глубоко и люто и именно в самовластии видел причины бедственного положения страны и народа, забыв поставить ей в вину суровый климат и полезный здоровью Пушкина русский холод. После смерти Н. Михайловского он станет самой значимой фигурой среди народников и главным редактором известного журнала «Русское богатство», прекратившего свое существование в 1918 году.
В 1885 г. ему было дозволено вернуться в Россию и поселиться в Нижнем Новгороде. В том же году он появился на страницах литературного журнала с рассказами «Сон Макара», «В дурном обществе», «Слепой музыкант», сделавших ему славу.
…Он удачно оседлал тему «народных страданий» (в кавычках и без) и поднялся на ее волне. Главным виновником этих мук он, разумеется, считал самодержавие. Правда, он многого не договаривал. Как вспоминал Горький, «искатели правды», «взыскующие града» – эти любимые герои народнической литературы – были для Короленко бездельниками, да еще и злыми, искавшими способа и случая усесться на шею своему благодетелю.
Как писал Горький, эти слова, сказанные «между четырех глаз» прозвучали в тогдашних условиях почти кощунственно.
К. Чуковский, знавший Короленко близко, отозвался о нем так: «Сам он был дивный, юморист, жизнелюб, но где-то под спудом и в нем лежала застарелая русская скука, скука русских изб, русских провинциальных квартир, русских луж и заборов».
Про «русские лужи» сказано, согласитесь, изрядно! Чаще всего, сказанное о ком-то говорит о сказителе более, нежели о самом «объекте».
Репин говорил о Короленко как о «скучном человеке».
«Хорошая польская писательница», – язвил об авторе «Слепого музыканта» С. Маршак.
Ну да, ну да. «Дети подземелья»...
С 1895 года Короленко забрасывает занятия литературой и переключается на разоблачение политики царизма в законодательной области, а также судебной и полицейской практики. Его работа против смертной казни, написанная в разгар борьбы с террористами, поджигателями и грабителями, заставила рыдать ярого непротивленца графа Л. Толстого, который и сам был мастак писать патетические письма с требованием милости к падшим. В одном из них, адресованных Александру III, сердобольный граф рекомендовал Царю отпустить убийц его отца в Америку, снабдив предварительно деньгами.
«Сейчас прослушал вашу статью о смертной казни, — говорилось в письме к Короленко автора “Войны и мира” от 26 – 27 марта 1910 года, — и всячески во время чтения старался, но не мог удержать — не слезы, а рыдания. Не нахожу слов, чтобы выразить вам мою благодарность и любовь за эту и по выражению, и по мысли, и главное по чувству — превосходную статью.
Ее надо перепечатать и распространять в миллионах экземплярах. Никакие думские речи, никакие трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной того благотворного действия, какое должна произвести эта статья».
Письмо их сиятельства было вызвано появлением в журнале «Русское богатство» статьи В. Короленко «Бытовое явление (Заметки публициста о смертной казни)». Позднее она выйдет отдельной брошюрой в Берлине в издательстве И. Ладыжникова. Предисловием к ней станет письмо Толстого. Книжка будет переведена на немецкий, французский, болгарский и итальянский языки.
Вся статья Короленко – это нескончаемая и навязчивая аргументация ad hominem, т.е. апелляция к эмоциям, а не разуму и даже не рассудку. И суть ее сводилась к словам упоминавшегося в работе В. Гюго: «Он убийца… да… Но “какое мне дело до этого? Для меня, для всех нас, этот убийца более не убийца, этот поджигатель более не поджигатель. Это дрожащее существо. И я хочу его защитить”».
Так будет заложена дошедшая до наших дней правозащитная максима, согласно которой кровь убийц более драгоценна, нежели кровь их жертв.
Правозащитник
Воззваниями и взываниями к общественности Короленко не ограничился: он стал «народным трибуном»-практиком, оборотившись наряду с Толстым в символ правозащитного движения и борца с «проклятым царским режимом».
Особо отметился он в двух скандальных, прогремевших на всю Россию процессах – т. наз. Мултанскому делу, в ходе разбирательства которого, он выступил в роли защитника на общественных началах, и делу Бейлиса. Главной темой обоих дел было ритуальное убийство. Надо ли говорить, что оба процесса имели колоссальную общественную значимость и могли иметь далеко идущие последствия и вытекающие из них следствия.
В 1894 году в округе Сарапульского окружного суда было возбуждено следствие об одиннадцати крестьянах села Старый Мултан, обвиняемых в убийстве нищего Матюнина с целью приношения его внутренностей в жертву языческим богам. Из преданных Сарапульскому окружному суду присяжными признаны виновными семь подсудимых, приговоренных к каторжным работам.
На защиту обвиняемых грудью встал (по зову своего сердца) писатель Короленко. С этим крайне запутанным делом он ознакомился, коллекционируя газетные вырезки. Встревоженная прогрессивная общественность обратилась за помощью и к графу Толстому, с тем, чтобы тот сказал свое слово в осуждение произвола царских сатрапов. Ответ Толстого стал образцом для будущих правозащитников: «Милостивый государь, — писал он своему конфиденту А. Баранову — вятскому корреспонденту газеты “Казанский телеграф”. — Я получил ваши письма и материалы по Мултанскому делу. Я и прежде знал про него и читал то, что было в газетах. Не думаю, чтобы мое мнение по этому делу могло повлиять на судей или присяжных, в особенности потому, что оно таково, что несчастные вотяки должны быть оправданы и освобождены независимо от того, совершили они или не совершили то дело, в котором они обвиняются»(!!!).
Как описывает очевидец, Короленко заговорил задушевным, проникновенным голосом, с глубокой искренностью и сердечностью. Волнение его все росло. Наконец, он заплакал и вышел из залы... Все были потрясены». В итоге обвиняемые были оправданы…
А в 1911 в ходе «Дела Бейлиса» увидело свет составленное им воззвание под титлом «К русскому обществу (по поводу кровавого навета на евреев)». Его подписали восемь десятков известных литераторов и прочих либеральных деятелей, включая равнобедренный треугольник З. Гиппиус — Д. Мережковский — Д. Философов, террористку и психопатку В. Засулич, А. Блока, М. Горького, Ф. Соллогуба, Л. Андреева, В. Иванова, (графа?) А. Толстого, С. Сергеева-Ценского, художника А. Бенуа, акад. В. Вернадского, адвоката Д. Стасова, В. Набокова (отца будущего писателя В. Набокова), П. Струве и прочих живых и мертвых душ. Его наверняка подписал бы и граф Л. Толстой, но к тому времени он уже пребывал в иных пределах. И вновь шумный успех!
Надо ли говорить, что «прогрессивная общественность» руководствовалась исключительно принципом графа Толстого – «оправдать, даже если виновен», ибо вопрос для нее стоял не в том, чтобы докопаться до истины, а в том, чтобы дать по зубам «проклятому царскому режиму». Но и то: общественное давление на правосудие было оказано беспрецедентное. Это, разумеется, не исключает того, что многие противники царизма были искренно убеждены в невиновности обвиняемых, и их дело становилось личным делом «болельщика за правое дело». Давалась победа Короленке нелегко. «Какое-нибудь дело Бейлиса совершенно выбивало меня из колеи», – признавался он.
Март 17-го
И вот наступил месяц март.
Оковы тяжкие пали, темницы рухнули, со свободой, правда, обмишурились.
Свершилось то, чего прогрессивная общественность уж и не чаяла дождаться. Начался беспредел, но на него поначалу не обращали внимания – вовлечены в него и опьянены им были буквально все.
Короленко, разумеется не мог остаться в стороне и опубликовал в московской газете «Русские ведомости» пространную статью «для народа» под титлом «Падение царской власти (Речь простым людям о событиях в России)». В ней он объясняет суть происшедшего под углом зрения истории борьбы с царизмом. Статья содержала исторический очерк царской власти, изложенный в главках, в частности, в этой: «Дом Романовых». Вал, отделяющий царей от народа».
Заканчивалась она следующими словами: «Триста лет назад, при звоне колоколов, при Кликах народа первый Романов вступил в Москву. Теперь при таком же ликовании всего народа Россия низложила последнего представителя этого дома, и власть опять в руках народа. Тогда был Земский Собор, теперь предстоит Учредительное Собрание, которое установит будущую форму правления русским государством».
С «учредилкой», однако, выйдет изрядный реприманд: лидеров ее придется убивать (сделали это безвестные хулиганы), а демонстрацию в ее защиту – расстреливать. Таким будет дебют красных латышских стрелков. Но случится это чуть позже.
Судя по стилю и содержанию статьи, писана она была для эскимосов Аляски.
Тем не менее, это адаптированный для недоумков исторический дайджест вызвал оказался актуален востребован. До конца 1917 года в разных городах России вышло около сорока отдельных изданий этой статьи. Публиковалась она и за рубежом —в Лозанне, Берне, Нью-Йорке. Общий тираж отдельных изданий статьи составил около 600 тысяч экземпляров. Колоссальный тираж!
Вышла она даже во вражеском Берлине.
«Царское правительство привело Россию на край гибели, — витийствовал народный трибун-правозащитник. — Настоящая историческая минута решит нашу судьбу на много десятилетий, быть может, на целые века. Незаметно общественная эйфория в революционной России сменилась тревогой, тревога переросла в ужас – по стране с железным грохотом, набирая ход уже покатилось «красное колесо».
Огненное колесо.
Кровавое колесо.
Вот и у Короленко не по дням, а по часам в душу начала вползать тревога и сомнения: «Царь пал. Россия осталась. Опасность для отечества так же велика, задачи его защиты перешли к революции...
И мы видим: страна ослабела... Как будто в рабстве была сила, как будто свобода принесла слабость».
Действительно…! Кто бы мог подумать! Но ведь «все» же хотели именно ее – «швободы»!
«Все думаешь, откуда же спасение? – пишет он в дном из августовских писем. – И опять шевелится в сердце: а может, как-нибудь…
Ведь всякая революция немножко чудо. Недавно читал в газете («Речь») историческую справку: как раз те же мерзости были во время Французской революции: и дезертирство, и военная анархия, и трусость. На этом фоне и вырисовываются Наполеоны. Что-то вырисуется у нас?»
Однако утешение все не приходило. Гром грянул внезапно, и никто даже не успел перекреститься. И надо же было такому случиться, что именно 25 октября выходит статья Короленко, в которой черным по белому стоит: «Россия бедна, Россия не организована, дух ее разложен и угнетен отсутствием единства и гибельными раздорами».
Короленко принял переворот в штыки: его возмутило закрытие оппозиционных газет. Священную корову либерализма – «свободную прессу» – отправили-таки на скотобойню.
Его поддержал Горький, хоть он и сам был великий смутьян и укрыватель террористов. Даром что ли в пятом году его квартиру обживали едва говорившие по-русски боевики. В общем, из компании «мастеров культуры» переворот поддержали лишь маргинальные хулиганы, типа Маяковского.
Ужас тем временем растет по экспоненте. Дневниковая запись от 13 ноября 17-го: «Трагедия России идет своей дорогой. Куда?.. Большевики победили и в Москве, и в Петрограде. Ленин и Троцкий идут к насаждению социалистического строя посредством штыков и революционных чиновников. (...) Во время борьбы ленинский народ производил отвратительные мрачные жестокости. Арестованных после сдачи оружия юнкеров вели в крепость, но по дороге останавливали, ставили у стен и расстреливали и кидали в воду. Это, к сожалению, точные рассказы очевидцев.
С арестованными обращаются с варварской жестокостью.
У Плеханова (больного) три раза произвели обыск. (...) Большевизм изолируется и обнажается в чистую охлократию».
Короленко пишет статью, в которой обвиняет большевиков в покушении на свободу и подготовку к разгону Учредительного собрания.
«В момент торжества, – пишет он в статье “Торжество победителей”, – вы боитесь свободного слова так же, как боялось его самодержавие в периоды наибольшего могущества. И вот почему вы стремитесь уничтожить независимую литературу. Вы закрываете газеты, вы арестуете редакторов и сотрудников “за направление”, вы вводите самое ненавистное и самое глупое из орудий царского гнета — предварительную цензуру. И вот теперь я не знаю даже, куда направить эти строки моего протеста, и обращаю их ко всем, кому дорога свобода русской мысли, русского слова и русской воли. Вот вы уже цинично заносите руку насилия над всеобщим избирательным правом, разгоняете избранные всеобщим голосованием Думы и готовитесь насильственно подавить самый голос Учредительного собрания. И это понятно: власть, основанная на ложной идее, обречена на гибель от собственного произвола».
Власть реагирует на выступление писателя оперативно: 4 и 5 января 1918 года «Правда» публикует статью, подписанную «Интеллигент из народа». Им был «беспартийный большевик», как он себя величал, сотрудник редакции И. Книжник-Ветров. В своем ответе он упрекал писателя в клевете на революционеров и взывал к большинству народа, поддержавшему-де октябрьский переворот. Что это был за «народ», и кто его большинство посчитал, автор благоразумно не уточнял.
На помощь большевикам угодливо подсуетившись поспешил Демьян Бедный, тиснувший в той же «Правде» (иного издания не сыскалось) по адресу Короленко и Горького вирш, в котором были такие строки:
В дни рати трудовой святого торжества,
В дни рокового испытанья
Как слышать хочется бодрящие слова
Тех, кем народные питались упованья!
Но слов бодрящих нет, есть злобный суд и брань.
И злая жуть берет от горестного вида,
Что с каждым днем растет, растет меж нами грань,
Что с каждым днем больней обида,
Что со страниц газет — увы! — когда-то дорогих
Былые образы на нас уже не глянут.
Родной народ, любя писателей своих,
Как горько ими ты обманут!
Никаких иных резонов выставлено писателю не было.
Короленко наблюдает за ходом разгорающейся гражданской усобицы в Полтаве. Раду сменяет свалившийся с неба «красный полковник» Муравьев, Муравьева опять Рада, ее – в свою очередь усевшийся на германские штыки гетман, гетмана – Директория, Директорию – большевики, большевиков – деникинцы, деникинцев – махновцы и т.д. «Все промелькнули пред глазами, все побывали тут» – красные, зеленые, золотопогонные, серо-буро-малиновые и просто бандиты, без какого бы то ни было политического и культурного окраса.
Объединяло же их то, что никто из них не давал писателю запамятовать, что он известный на всю Россию правозащитник. Они обеспечили ему постоянную занятость. Больше всех квартировали в Полтаве большевики со своими чрезвычайками, агенты которых брали людей в заложники, расстреливали в административном порядке, арестовывали и приговаривали к расстрелу несовершеннолетних и т.д. и т.п.
«Насколько мой слабый голос будет в силах, – писал Короленко очередному большевистскому начальнику Полтавы, – я до последнего дыхания не перестану протестовать против бессудных расстрелов и против детоубийства».
Власти сменяли одна другую, а он заступался за их жертв – за красных, белых, зеленых. Однажды он вступился перед белым начальством за офицеров, мобилизованных в Красную Армию. Белые посчитали их поступок служением бандитам. Короленко пустился в теорию государства и права и убедил контрразведку, что власть, у который есть свои органы и суды, не может считаться бандитской. Знать бы ему, что над этой же проблемой задумался один знаменитый ученый австриец, задавшийся вопросом, может ли считаться нормальным государством «государство» пиратов? А ведь были такие в истории, были!
Там, где власть бесконтрольна, там всюду взятки, вымогательства, моральный террор и незамутненный культурой садизм. Не были исключением в том ряду и бойцы «железного Феликса». Писателю приходилось «воевать» и с ними. Деникинцев Короленко недолюбливал: оставляя Полтаву, те, будто бы, устроили антиеврейский погром, а Владимир Галактионович был изрядный юдофил, хотя общение с чекистской братией его зачастую коробило и испытывало его интернационализм на прочность. Но он защищал и их. Он был последователен в своей правозащитной политике и практике. Думается все же, что его правозащитная деятельность шла не от ума, а от сердца.
Казалось, ужасу не будет конца. И знаменитый писатель обивал пороги, просил, умолял, упрашивал. Порой это ему удавалось. Он был единственной защитой жертв междоусобной брани и от зверств иноплеменников.
Случались и маленькие радости: однажды красный полк разгромил ЧеКу и освободил всех заключенных. Но чаще, чем радоваться освобождению своего подопечного, писатель узнавал о его гибели или пропаже без вести. Однажды Короленко даже столкнулся с начальником ЧеКи, у которого была совершенно непрофильная фамилия – Иванов.
Любопытно, что более всех прочих цветных уважали его, по его же словам, красные, а менее всех – белые, деникинцы. «У деникинцев с их жандармами в к[онтр]разведке этого почтения к “писателю Короленко” не было», – записывает Короленко в своем дневнике 10 марта 1921.
Отгремел Кронштадт, о котором не говорилось (или говорилось шепотом) даже между своими на X съезде РКП(б), начались аресты. В марте 1921 года, фиксирует в своем записях Короленко, почти целиком арестованы меньшевистские организации — киевская, полтавская, екатеринославская, таганрогская, донецкая, волынская и одесская. Запись в дневнике от 18 марта: «В эту ночь было много арестов, — меньшевиков, эсеров, синдикалистов и т. д. По-видимому, тревога вызвана восстанием в Кронштадте».
Кронштадт же требовал свободы торговли, в первую очередь, торговли хлебом.
Попадает «под раздачу» и его зять – честный, энергичный и неудобный всем властям деятель–меньшевик К. Ляхович. Фактически его убьют в тюрьме, посадив в камеру с тифозными больными, несмотря на нижайшую просьбу Короленко ограничиться домашним арестом. Нахождение же среди тифозных было для него, по заключению врачей – верной смертью.
Он заботился о других, но чтобы позаботиться о своих сил и влияния недоставало.
Видимо, борьба за народное дело, которое со страстью делал в свое время Короленко, приходилось по вкусу не всем.
Лучше ужасный конец, нежели ужас без конца.
Закончилась горячая фаза гражданской усобицы. Наступили «мирные дни» с их голодом, разрухой, очередными кремлевскими дерзновениями и как следствие – обострением классовой борьбы, которую сама же власть своей политикой и провоцировала.
Надвигался голод, но не природный, как в 1891 году, с которым боролся Короленко, а рукотворный – прямое следствие экономической политики большевиков, по сравнению с котором голод царской поры выглядел досадным недоразумением, детской игрой.
«Всякий народ заслуживает правительства, какое имеет, – записывает для себя Короленко. – Мы заслужили то, которое имеем. В “генералов” я не верю, в Антанту тоже. Мы должны сознать, что только честное сознание неверности того пути, по которому теперь идет Россия, сознание наше, внутреннее, откуда бы оно ни явилось, может спасти нас (если вообще может)».
«Я всегда считал, — говорил он приехавшей навестить его, известной правозащитнице, Эмме Гольдман, — что революция это высшее выражение человечности и справедливости. Диктатура лишила ее того и другого. У нас коммунистическое государство изо дня в день выхолащивает сущность революции, заменяя ее делами, оставляющими по жестокости и произволу далеко позади царские. Царские жандармы, например, имели право арестовать меня. Коммунистическая Чека имеет право еще и расстрелять меня. И в то же время большевики имеют дерзость провозглашать мировую революцию.
На самом деле, их эксперимент в России неизбежно надолго задержит социальные изменения в других странах. Где европейской буржуазии найти лучшее оправдание для реакционных приемов, чем в жестокостях диктатуры в России?»
В холодном отчаянии Короленко решает обратиться напрямую к большевистским вождям, во власти которых он узрел фундаментальную угрозу русской цивилизации. Ленин, прознав об этом, назначил конфидентом Короленко Луначарского, благо они были знакомы, а нарком еще при кровавом царском режиме писал о Короленко свои эссе. В итоге он отправил Луначарскому шесть писем.
Ни на дно из них тот не откликнулся, признавшись, что ответ по существу привел бы к грандиозной полемике. Луначарский, которого товарищи по партии не то в шутку, не то всерьез называли «Лупанарский», изворачивался, как уж под вилами, и врал как умел. Удавалось это ему не шибко. Он то и дело попадался на лжи: то, якобы, не получал писем, то получил, но только три, а не шесть, то еще что-то. Выглядело все это совершенно неприлично, ведь все шесть писем Короленко были переданы из рук в руки секретарю наркома. Но не будем забывать, что «блаженный Анатолий» был человек подневольный. Товарищи по партии держали его между собой за Петрушку, вернее, за Коломбину, а паек выдавали за представительство власти перед интеллигенцией.
Через полвека история повторилась. На сей раз с предложением к вождям СССР вступить в диалог обратился Солженицын. Но, как и в случае с Короленко, власть не была в состоянии начать разговор всерьез, по существу и честно. Она здраво опасалась признать себя в ходе этого диалога идейным и духовным банкротом. Единственным способом «общения» писателя и власти становилось замалчивание вопросов и аргументов вопрошающего. Шла в ход и откровенная ложь, и умолчание, и та правда, что хуже всякой лжи.
В случае с Короленко его письма к Луначарскому вышли в свет лишь через год после его смерти. В Берлине. В СССР они были опубликованы лишь в 1988 году на волне не к ночи будь помянутой «перестройки» в либеральном «Новом мире».
Его пытались приручить – выписали усиленный паек, сам Ленин приказал провентилировать вопрос об отправке писателя на лечению в Германию. Он был худо-бедно европейской знаменитостью и ссориться с ним большевикам было не с руки.
Точно так же пытались умаслить и Петра Кропоткина. Но и он отказался от кремлевского пайка, а на вопрос посетившей его в Москве американской анархистки Э. Гольдман, отчего он не ведет дневник, бывший князь дал понять. что это может повредить тем, о ком он пишет в случае обыска.
Вот и Короленко отказался брать назначенный ему паек, равно как отказался он и от поездки за границу. «Я привык считать себя независимым писателем, – писал он, – и мне разъезжать в казенных вагонах на “казенный счет” дело непривычное и совершенно чуждое. И особенно это чуждо мне теперь после того, как дорогой мне человек убит коммунистической тюрьмой. Я не контрреволюционер и никогда им не буду. Но также не перейду на казенное содержание. Лучше умру».
В отличие от него Горький «впадать в гордыню» не стал и поспешил эвакуироваться на Капри.
Эпилог
В конце декабря 1921 года в Москве, при активном участии Ленина, проходил IX Всероссийский съезд Советов. На утреннем заседании 28 декабря председатель сообщил о смерти Короленко и предоставил слово другу семьи Ильича Феликсу Кону. «Уважаемые товарищи, — сказал Кон, — умер Короленко. Еще десяток лет назад это известие потрясло бы всю Россию снизу доверху как известие о смерти человека, который с ранних лет шел судить темное крестьянское царство и призывать его к жизни. Но волны жизни катятся гораздо быстрее, чем мысль наших крупных людей, и тот, кто будил крестьянина и звал на борьбу, не успел за движением жизни. Он стал идеалистом, чутким ко всякой неправде, но с реальной жизнью и реальной борьбой в ногу идти не смог. Но для нас дорог Короленко потому, что на всем протяжении его жизни, где горе слышится, где обида чувствуется, там мы видим Короленко». Обрисовав роль писателя в деле Бейлиса, Ф. Кон продолжал: «Я не стану здесь описывать многострадальную жизнь Короленко, признанного в оное время русской совестью».
В итоге делегаты почтили память писателя вставанием.
Перед смертью Короленко говорил близким: «Издадите дневники, думаю, много будет в них любопытного». В посмертное собрание сочинений Короленко включены четыре тома дневников, последний заканчивается 1903 г. Дневники, охватывающие период с 1904 г. до конца жизни писателя, хранятся в настоящее время в фонде Короленко в Отделе рукописей РГБ. До 1990 года они выдавались в Государственной библиотеке СССР им. В. Ленина лишь по особому разрешению.
Умирал Короленко охваченный чувством жути от всего творившегося окрест.
Куртуазный революционер-маньерист Луначарский назвал происходящее «вопящим концертом революционной стихии». Он лез из кожи вон, чтобы выразиться броско и изящно, однако его, как чистокровного графомана, неизменно подводил вкус.
В 1887 году он написал рассказ «На затмении», завершавшийся стихами Н. Берга:
На святой Руси петухи поют,
Скоро будет день на святой Руси.
Сказал свое слово на смерть писателя и его бывший ученик Максим Горький: «Всю жизнь, трудным путем героя, он шел встречу дню, и неисчислимо всё, что сделано В. Короленко для того, чтоб ускорить рассвет этого дня».
Да… Этот день Короленко и иже с ним приближали, как могли. Однако, он хотя бы был честен, последователен и чист душой.
Comments are closed, but trackbacks and pingbacks are open.